Николай Леонов - Один и без оружия [Трактир на Пятницкой. Агония]

— Я не гимназист, чтобы перед девчонкой выламываться, — сказал Корней. — Чего молчишь или язык проглотила?

Даша откинулась на спинку стула так, чтобы натянулась кофточка на высокой груди, взглянула глазами прозрачными, улыбнулась смущенно.

— Интересно знать, — Корней запнулся, — кто у тебя первым был? Какой мужик?

— Я же на каторге родилась, там сразу пятеро навалилось. — Даша чувствовала, сейчас бросится, не боялась, знала, не одолеть ему. — Не разобрала я первого-то, Корней, — протянула она с тоской, подошла к нему, положила руки ему на плечи, в лицо заглянула. — Я никого не люблю, свободная. Все тебе будет, до капельки.

Он обмяк, и Даша тотчас оттолкнула его, будто мокрую тряпку отбросила, слабенький мужик, обыкновенный, придумали люди — Корень.

— Скушно, тоска заела. — Даша прошлась по номеру. — Что за жизнь у нас? Четыре стенки да окна с решетками. Я с мальчиками гуляла по самому краешку, свою жизнь на день вперед не загадывала. Но я гуляла! — Даша растянула последнее слово.

— Это не жизнь, Паненка…

— Это жизнь? — Даша застучала по стене. — Жизнь? Я вчера по улице шла, люди вокруг спешат куда-то, смеются, ругаются. Две девчонки, мои годки, пончики в сахаре купили, глаза от счастья в пол-лица… — Она говорила лишнее, чтобы скрыть ошибку, длинно выругалась, привычные недавно слова сейчас оказались шершавыми, царапались.

Корней глаза прикрыл, кивнул согласно и сказал:

— Может, ты и права, Даша, — и то, что назвал он девушку по имени, прозвучало предупреждением. — Мое время прошло, ты же еще нашей волей не отравленная. Жизнь-то сейчас новая, интересная, в ней можно место для себя найти красивое.

«Лишнего наплела, веру ко мне потерял Корней, — поняла Даша. — Назад его теперь трудно повернуть».

— Ты, Корней, умный, — она вновь подошла к нему вплотную. — Отпустишь?

Корней чувствовал на щеке ее жаркое дыхание, видел глаза прозрачные, зябко ему стало от мысли, что девчонка качнулась, завязать с блатной жизнью подумывает. Кто задумался, тому веры нет. А не сам ли он ее толкнул? Он толкнул, она и закачалась. Значит, стояла не твердо, он прав, что проверочку эту устроил. Плевать он хотел на воровское товарищество, только если девчонка отшатнется, в новой жизни Корней ей ни к чему. Не отдам, ты моя будешь, решил он и сказал:

— Ты свободна, Даша. Тебя никто не держит… — и замолчал, увидев перед носом кукиш, Паненка в лицо рассмеялась.

Сначала Даша хотела остановить его ударом, остереглась. Нельзя дать ему договорить, нутром чувствовала. Не отпустит Корней, словами повяжет, и кончится скверно: уйти не даст, а веру потеряет.

Корней, чтобы лица не потерять, руку ее поцеловал, тоже рассмеялся коротко.

— Ты верно рассудила. Корней с Паненкой на дела не ходил, в тюрьме не сидит. А мальчики, которые сейчас там, и дружки их, которые здесь, тебя могут не понять.

Но этот выстрел был уже мимо. Даша разбрасывала серебро смеха, не слушала, шагнула к двери.

— Воровка никогда не будет прачкой! Запомни, Корней! Никогда!

По комнате ползал страх. Он был черный, с мягкими мохнатыми паучьими лапами. О своем появлении он объявил, хлопнув форточкой, притих, прислушиваясь, шевельнул занавеской, заскрипел половицами, забавляясь, зацокал по булыжной мостовой лошадиными подковами. На мгновение страх исчез, тут же отразился в трюмо и начал растекаться по спальне, обволакивая лежащих неподвижно людей.

— Он хочет, чтобы ты меня убил, — сказал сотрудник уголовного розыска так медленно и неловко, словно учился говорить ка чужом языке.

Вор вытер ладонью влажное лицо и не ответил.

— Да, чего темнить, я агент уголовного розыска, ты мне был нужен для прикрытия. Кто знал, что так случится?

Вор сел, повернувшись к агенту спиной, и сказал:

— Ты дурак, за стеной слышно…

— Я дурак, — согласился агент, — там никого нет, я проверил. Корней в нас запутался, хочет кровью одного связать другого.

— Мент, а мент? —  плаксиво спросил вор. — Скажи, зачем ты полез сюда? Ну зачем, ты что, дефективный? — Он встал, вздохнул тяжело. — Давай уносить отсюда ноги. Только ты в свою комсомолию пойдешь, геройские байки будешь рассказывать. А куда денусь я? Меня люди где хочешь найдут: что хату паханов спалил — не простят, что тебя отпустил — не простят вдвойне. А жизнь только одна, другой не выдают, даже при вашей власти.

Страх пропал, наружу вырвались отчаяние и злость на себя, на свою жизнь, в которой все не так, и казалось, что виноват во всем человек, лежавший на соседней кровати, обезоруживший своими признаниями и даже не подозревавший, в какое отчаянное положение попал он — вор в законе.

— Значит, за паек на людей охотишься? Слова им говоришь, втираешься в доверие, потом одних к стенке, других — в тюрьму! И не снятся тебе ребята? Меня, зарезанного, не будешь видеть? Как тебе-то башку до сего дня не оторвали?

— Ишь, вспомнил, что у меня башка тоже одна, — усмехнулся агент. — Или полагаешь, нам по две выдают? Не актерничай, ложись, думать будем.

— Чего думать? — Вор выхватил из-под подушки нож и воткнул его в подоконник. — Не могу я тебя убить. Пошли! Только ты меня не агитируй! — Он неожиданно взвизгнул. — Не купишь, а за паек не продаюсь!

— Думаю, ты и за два не продашься. — Агент встал, выдернул из подоконника нож, осмотрел. — Никуда мы не пойдем. Ты что, не видишь, какой такой ваш Корней? Это же сука, каких свет божий не видел! Корней любого из вас продаст, чужими руками убьет. Он до семнадцатого был платным осведомителем. Пошли бы мы на такую подлость, он бы нам вас отдавал пачками и в розницу. Корней! Корень! Падаль. Дерьмо.

— Ну, ты не заговаривайся, — сказал вор, — Корней дело знает, честь воровскую блюдет…

— Честь? Вот я тебе сейчас покажу его честь, — агент уголовного розыска рассмеялся. — Ты в чем виноват? Если я сюда целился, то ты здесь с какого краю? Корней тебя пугает, в чужих грехах обвиняет. Зачем? Он же мне то же самое говорил, что я тебя привел, а ты — мент.

— Я? — ахнул вор.

— Ты, ты, — агент снова рассмеялся, — Красная Шапочка. Слушай, не перебивай. Корней запутался, понял, что выследили, а кто из нас, не знает. Толкает друг на дружку. Стравливает. Корней знает, сотрудник убить не может, уйти сам не захочет. Корнею нужен труп. Тогда живой замажется по самую маковку и будет им Корней вертеть, как тряпичной куклой, потом на помойку выбросит за ненадобностью. Нас с тобой на всю жизнь одной цепью сковали. Я тебя агитировать не собираюсь. Рассказывать, кто ты есть, бессмысленно, ты сам все про себя знаешь. Мы с тобой один человек, либо живы будем, либо помрем. Я тебе верю, если ты мне поверишь, выберемся.

Сынок и Хан улеглись в одну кровать, горячо дыша в лицо друг другу, долго шептались. Наконец поднялись, одевались молча, каждый думал о своем. Хан отогнул оконную решетку. Сынок выскользнул на улицу, остановился под окном, взглянул вверх.

— Я тебе поверил, — прошептал Хан. — Иди.

— Я вернусь до рассвета, — Сынок скользнул вдоль дома, свернул в знакомый проходной, где его взяли с двух сторон под руки. Он не сопротивлялся, дал подвести к тусклому фонарю. Из темноты бесшумно вынырнул Воронцов и, увидев, оторопело сказал:

— Николай?

В это время Степа Хан все еще стоял у окна и слепо смотрел в темноту. «Пути назад нет, — думал он, — и рассусоливать нечего». Он отпер дверь, шагнул в коридор и столкнулся со швейцаром, который улыбался угодливо, но дорогу не уступил.

— Далеко ли? — спросил он и хотел пройти в номер.

Вместо ответа Хан взял его за воротник форменной тужурки, приподнял и влепил пощечину, чуть ли не вытряхнув швейцара из униформы. Тот, еле касаясь носками ботинок пола, хотел закричать, Хан ударил второй раз, уже серьезно, вбивая в перекошенный рот крик вместе с зубами. Швейцар, захлебываясь кровью, терял сознание. Хан волоком протащил его в противоположный конец коридора, резко постучал в последнюю дверь: три подряд, пауза и еще два раза.

Когда человек, которого в округе называли Шульцем, открыл дверь, швейцар уже стоял на ногах, но смотреть на него было неприятно. Хан снова приподнял его в воздух, словно показывая куклу, и бросил в коридоре, а сам вошел в номер и закрыл за собой обитую железом дверь.

— Поговорим, Корней, — Хан повернулся, Корней стоял, привычно опустив глаза, но его пистолет смотрел незваному гостю в лоб.

— Считаю до трех, а уже два с половиной, — тихо сказал Корней. — Отвечай быстро, без запинки.

— От Сипатого, что гостил у тебя в мае. Сипатый просил ему должок вернуть, — Хан говорил равнодушно, глядя в угол, усмехнулся брезгливо. — Не бренчи нервами. Сядь.

Не обращая внимания на пистолет, он подошел к буфету, достал коньяк, начал по-хозяйски накрывать на с гол.

Корней опустил ненужное оружие в карман халата, скользкая от пота рукоятка вывалилась из ладони, пистолет тяжело ткнулся в бедро. Корней Сипатого боялся давно, с царских времен. Сипатый знал о двурушничестве и, когда уходил из гостиницы в мае, оставляя десять тысяч, сказал: «Пользуйся пока, теперешние тебе не платят. Придут от меня, отдашь».